Генрих Небольсин

В Песах чувствуешь себя ребенком: ложечку за Моисея, ложечку за Аарона... А теперь ложечку за каждого еврея, вышедшего из Египта... Вот уже съели ложечку за последнего из последних. Он задержался. Теперь бежит с жирным гусём под мышкой, оглядывается на колесницы египтян. Машет рукой Моисею, просит, чтоб подождали. Зачем-то кричит: "Крылышко! Шейка! Ножка! Вы знаете, Моисей, как я ловлю гуся?"

И вот после этой последней и решительной ложки, ты вдруг понимаешь, что трещина мира проходит не через сердце поэта, а через желудок празднующего еврея. И надо как-то себя сдерживать. Как-то выходить из этого пищевого рабства.

Утро после седера. Развязной походкой ты идешь на кухню, чтобы налить себе просто кофе. И ничего больше. На холодильник не смотришь. Чтобы взбодрить себя, напеваешь: «рукою крепкою и мышцей простертою…»

И жена, наблюдая твой нахальный проход, вдруг говорит:

- Может быть, мацебрай тебе приготовить?

Ма-це-брай… Кончик языка совершает путь в три шажка, чтобы на третьем мокро облизать губы. Грех мой. Огонь моих вкусовых рецепторов…

- Не… - говорю, глотая слюну. – Ничего не буду…

- А тортик мой кто есть будет?.. Сметана, крем чиз, вишневое варенье… В качестве основы – размягченный лист мацы, обмазанный шоколадной пастой… Неужели не попробуешь? – удивляется жена.

Тортик… Рай Данте… Высшее звено в пищевой пирамиде Нобу Мацухиса-Блюменталя. Тает даже не во рту, а там, где звездное небо смыкается с моральным кодексом Канта. Где кончается мировая скорбь и начинается утопия Компанеллы.

«На сочных лугах... – тихонько поёшь, чтобы отвлечься. - К тихим водам... прямыми путями...» Слезно просишь: «Отпусти живот мой».

И жена, подумав, бросает тебе просто яблоко.

- Хоть это съешь...

…Вгрызаюсь в мякоть. Ладно. Яблоко можно. Оно из другой главы. Где дерево, змей и Сад Эдемский… Просто запретный малокалорийный плод…